контрреволюции самой отвратительной, гнусной, фашистского типа, контрреволюции троцкистской.

Было бы неправильным думать, что, когда начиналась моя троцкистская деятельность, я знал, к чему все это приведет. Было бы неправильно думать - это не уменьшает ни в малейшей степени моих объективных преступных деяний - но было бы неправильно думать, что я субъективно ставил себе контрреволюционные задачи и сознавал, в какое болото мерзости, преступлений мы в конце концов придем.

Не думайте, граждане судьи, - хоть я и преступник, но я человек - что за эти годы, годы удушливого троцкистского подполья, я не видел того, что происходит в стране. Не думайте, что я не понимал того, что делается в промышленности. Я скажу прямо. Подчас, выходя из троцкистского подполья и занимаясь другой своей практической работой, иногда чувствовал как бы облегчение и, конечно, человечески была эта двойственность не только в смысле внешнего поведения, но и двойственность внутри.

.Когда уже в конце 1935 г., к 1936 г. мы вплотную подошли, вернее, неправильно, - не вплотную подошли, а оказались в самой гуще государственной измены, предательства и самой неприкрытой фашистской контрреволюции, когда ясно было и для нас, что мы превращаемся в агентуру фашизма, тогда не только у меня было стремление уйти от этого. Я не нашел в себе ни достаточно мужества, ни достаточно твердости для того, чтобы стать на тот единственный путь, который открывался, это - путь добровольного рассказа о своей деятельности, выдача организации и выдача всего того, что я сделал в прошлом, т. е. сделать раньше, чем это сделал я.

Произошел арест. Арест совершил свою положительную роль в смысле дачи мной исчерпывающих, полных показаний о деятельности троцкизма. Но он сыграл свою роль только в том отношении, что если я раньше пытался как-то неправильным путем выкарабкаться из этой ямы, то арест поставил передо мной дилемму: или дальше до конца оставаться врагом, несознавшимся, нераскрывшимся, оставшимся троцкистом до последнего дня, или стать на тот путь, на который я встал.

Я понимаю, что это не может служить мотивом для снисхождения. Я только поясняю суду, что меня в конце концов побудило дать те исчерпывающие показания, которые, я надеюсь, хоть немного помогли разобраться в этом грязном клубке.

Я не стану говорить, граждане судьи, - было бы смешно здесь об этом говорить, - что, разумеется, никакие методы репрессий или воздействий в отношении меня не применялись. Да, эти методы, для меня лично по крайней мере, не могли явиться побудительным мотивом для дачи показаний.

Не страх является побудительным мотивом для рассказа о своих преступлениях. Что может быть хуже самого сознания и признания во всех тех преступлениях - тягчайших и вреднейших, которые пришлось делать?

Всякое наказание, которое вы вынесете, будет легче, чем самый факт признания. Вот почему я не могу помириться с утверждением государственного обвинения, что и сейчас, на скамье подсудимых, я как был, так и остался троцкистом.

Я слишком остро сознаю свои преступления ия не смею просить у вас снисхождения. Я не решаюсь просить у вас даже пощады.

Через несколько часов вы вынесете свой приговор. И вот я стою перед вами в грязи, раздавленный своими собственными преступлениями, лишенный всего по своей